Сын - Страница 136

136

Спрашиваю Марию, что она думает обо всем этом. Отвечает, что старается вообще не думать.

3 августа 1917 года

Отец продал «Магнолии Ойл» две тысячи восемьсот акров бывших пастбищ Гарсия. Почти по тысяче за акр.

Бурильщики Мидкиффа и Рейнолдса зарылись уже на несколько сотен футов под поверхность земли, а скважина Полковника (укомплектованная профессиональным штатом) выдала фонтан на восьмой сотне. Иначе отец заткнул бы керн в задницу бурильщику. Впрочем, в любом случае примерно десять следующих поколений нашего семейства могут не беспокоиться о деньгах. Я чрезвычайно подавлен.

«Магнолия», естественно, хочет бурить рядом с домом, где начинал отец (единственная действующая скважина, если честно), но я сказал, что не позволю.

Все поле превратили в лужу липкой черной грязи размером в полмили. Мы с Салливаном проезжали там вчера. Он раздосадован из-за нефти и переживает насчет своей работы.

— Вообще-то я рад, что нашли нефть, — сказал он. — Но в городе теперь стакан воды бесплатно не выпросишь.

— Зато у нас есть деньги, чтобы выкорчевать хоть весь кустарник, огородить новые пастбища…

— Какой смысл расчищать пастбища, если целый день приходится любоваться этой дрянью и слушать грохот машин ночи напролет. Не говоря уже о том, что они вечно забывают закрывать эти чертовы ворота.

Мы долго смотрели на озеро разлитой нефти.

— Думаете, старик продаст скот? — уныло спросил он.

— Я не позволю.

— Я так и сказал парням. Он всегда мечтал о другом, но вы… вы из другого теста.

За тридцать лет, что я знаю Салливана, он ни разу слова против отца не сказал.

— У нас в два раза больше голов, чем два года назад, — сказал я. — И работы в два раза больше.

Сообразив, по какой причине это произошло, я поморщился. И тут же вспомнил о Марии.

— Но на скотине столько, — кивнул он в сторону нефтяной лужи, — не заработаешь. Про это все и волнуются.

— Пускай не переживают. — И спросил: — Ты слыхал про девушку Гарсия?

Он молчал. То ли обдумывал ответ, то ли просто не расслышал. Потом медленно проговорил:

— Думаю, все об этом слышали, босс. В трех округах, по крайней мере.

— Трудное положение.

— Ага. Мягко говоря.

— А что ты думаешь о моей жене?

— Может, она упадет с лошади. Или свалится в реку.

— Мне никогда не везет.

— Это точно, — согласился Салливан. — Уж если кто и упадет в реку, то это вы, босс.

4 августа 1917 года

Сегодня мы впервые вместе едем в МакКаллоу-Спрингс. Сначала Мария держалась поодаль, как служанка, но я взял ее за руку. Мы перекусили в «Альмачитас», выпили «Карта Бланка», побродили по улицам в обнимку. Никогда не чувствовал себя лучше. Наверное, отчасти мы таким образом пытаемся соорудить плотину против поднимающейся на нас волны. Как будто можно остановить ненависть любовью. Смешно.

Вечер мы проводим в библиотеке, моя голова лежит у нее на коленях.

— Почему ты не выходила замуж?

Она молча пожимает плечами.

— Нет, правда?

— У меня были любовники, если ты об этом.

Не об этом, и мне неприятно про это думать, но продолжаю настаивать.

— Я не могу принадлежать человеку, который не уважает меня, — отвечает Мария. — Лучше умереть.

— Неужели все настолько плохи?

— Мне надо было родиться мужчиной.

Игриво щипаю ее за бедро.

— Они уверены, что ты должна ими восхищаться, независимо от их достоинств. И даже если ты не стираешь их одежду собственноручно, предполагается, что будешь командовать специально нанятыми для этой работы женщинами. Мексиканцы еще хуже, — передернула она плечами. — Мексиканский мужчина ведет тебя, скажем, в роскошный отель или в живописный уголок в горах и демонстрирует его так, будто он его и создал. И отчасти даже сам в это верит.

— Это просто бравада, — вступился я за бедных мексиканцев.

— Неважно. Он искренне в это верит. Поэтому я не вышла замуж. И не собираюсь.

Я умоляюще смотрю на нее.

— Только за тебя, конечно. — Наклонившись, она с улыбкой целует меня.

Утыкаюсь в ее колени, крепко обнимаю ее за талию. Но чуть позже, подняв голову, вижу, что она смотрит в темное окно, как будто вовсе не замечая меня.

— Есть еще одна легенда, — начинает она.

Давным-давно на Равнинах Диких Мустангов жил юный вакеро, он был очень хорош собой, но очень беден, и влюблен в дочь ранчеро-техасца.

Этой девушки, чья красота слепила глаза, добивались все молодые ранчеро, жившие по обоим берегам реки. Но, чистая сердцем, она думала не о мужчинах, а только о лошадях; она мечтала о редком жеребце из стада диких мустангов. Этот скакун был не только белоснежным, но и огромным, шестнадцати ладоней в холке. Идеальной масти, идеальных статей, он был быстр, как чистокровный скакун, и о нем, как и о девушке, мечтал каждый мужчина, хоть раз видевший его. Но поймать никто не мог.

Когда юный вакеро узнал, как страстно жаждет его избранница этого скакуна, он решил сделать ей подарок. Месяцами он выслеживал животное, изучал его привычки и тайны. И однажды ночью он засел у дальнего озера, куда мустанг ходил на водопой, и заарканил его. Много недель кормил он мустанга сливами, хурмой и ломтями piloncillo, пока жеребец не позволил наконец погладить себя, а потом подпустил с уздечкой, а потом разрешил оседлать. Но и тогда вакеро не пытался сесть в седло, лишь одной ногой вставал в стремя, пока не понял, что конь принял его.

Он учил его скакать под седлом, не покоряя и не надламывая дух мустанга.

Объездив коня, вакеро вычистил его, расчесал гриву и прискакал на белоснежном мустанге к дому техасского ранчеро. Он тихонько позвал дочь хозяина. Отворив окно, девушка сразу узнала юного вакеро и, конечно, его скакуна и поняла, что именно за этого человека она выйдет замуж. Они нежно и целомудренно поцеловались, но решили не заходить дальше, пока не найдут священника.

136