Сын - Страница 81

— Он был неплохим человеком. — Она не помнила брата таким равнодушным, но, вероятно, прежде она совсем его не знала. Джинни устало прикрыла глаза.

— Он все твердил, что мы живем на Границе, — продолжал Джонас. — С большой буквы «Г». Я говорил, что граница закрылась задолго до его рождения, а он читал мне нотации о традиции, которую мы обязаны хранить. Я пытался объяснить, что нет никакой традиции, что не может быть традиции у явления, существовавшего всего пару десятков лет. Без толку… Не знаю, во что превратится со временем это место, но прямо сейчас я вообще не вижу в нем смысла. Культурной жизни никакой по причине слабой заселенности, но и дикой природы не осталось. Просто глухая провинция, деревня.

Джинни молчала.

— Ты должна продать все это. Сохрани нефть, но с остальным нужно порвать начисто. Мы устроим тебя в Барнарде.

— Я не поеду на Север, — тихо проговорила она.

— Ты же была там только в детстве.

— Здесь мне лучше.

— Джинни, — он с досадой прижал ладонь ко лбу, как будто ничего глупее в жизни не слышал, — все, чему нас учили, либо ложь, либо дурацкая шутка. Янки — то, янки — се, хуже янки быть не может, это просто куски дерьма, а не люди. И вот однажды я подумал: если папа так сильно их ненавидит, мне, пожалуй, будет лучше среди них. Сам он оказался куда хуже любого из парней, с которыми я познакомился в Принстоне; с рождения купался в деньгах, но вечно жаловался на бедность и ныл, что все его используют. С мексиканцами он так же себя вел?

Она промолчала.

— Напрасно я сюда приехал, — вздохнул Джонас. — Идиотский поступок.

Он задержался еще на неделю, пока оба не убедились, что имущество в порядке. К тому времени брат перестал злиться. Он изменил свое завещание в ее пользу — на случай, если что-нибудь с ним случится; подписал доверенность на ее имя. В эти дни они стали близки как никогда прежде; она потеряла отца, но обрела брата. А потом он сел в поезд, идущий на восток, на войну, и еще долгих три года они не виделись.

С того дня, как уехал Джонас, она превратилась в кошку — спала три четверти дня, просыпалась посреди ночи, бродила по пустому дому, вновь засыпала в слезах на диване в гостиной, пока не разбудит яркий солнечный свет, бьющий прямо в глаза. Поднималась к себе в спальню, задергивала тяжелые шторы, находила у дверей комнаты завтрак или обед — остывшие яйца, холодное мясо, — принимала душ.

Ей нечем было заняться. Никакой работы, ничего, к чему можно приложить руки и голову. Раз в неделю — наверное, это бывало по четвергам — она находила на столе папку с чеками на зарплату, которые подписывала и оставляла у дверей. Она вспоминала отца и плакала, вспоминала братьев и плакала; она смутно осознавала, что время идет, а Финеас отчего-то не звонит, не приглашает переселиться к нему. Частенько она сама не понимала, о чем плачет — об отце, о братьях или о прадеде, которого нет уже почти десять лет, но который был с ней нежнее и заботился гораздо больше, чем родной отец.

Прошел месяц. Или два. Но однажды она проснулась на рассвете и с предельной ясностью поняла, что отныне сама отвечает за собственную жизнь.

Спустя неделю явился человек из Южной Компании, поговорить о будущем.

— Я уже несколько дней, как приехал сюда, но, говорят, вам нездоровится.

Он держался так, словно они давние приятели, но Джинни, скрестив руки на груди, молча встала в дверях. Он сразу предложил миллион долларов плюс двенадцать с половиной процентов за аренду собственности, за исключением участка, на котором уже вела разработки «Хамбл». Ему прекрасно известна вся подноготная. Двое братьев погибли на войне, отец скончался в результате несчастного случая, а Джонас вернулся в Германию.

— Вы можете переехать в город, — торопливо добавил он. — Или выращивать бычков, или делать что пожелаете. Больше никаких тягот в жизни. — И сочувственно улыбнулся.

Она смотрела в сторону, надеясь, что мимо проедет кто-нибудь из вакерос.

— Вы говорите, как священник, — бросила она.

— Благодарю. — И завел речь о кормах, о погоде, о разведении скота, пока она не перебила его.

— Остальные тоже соглашаются на восьмую часть стоимости или только вдовы и сироты?

Он продолжал улыбаться, глядя сквозь нее, догадываясь о намерениях, сквозивших в ее грубости. Агент стоял очень близко, и она с трудом сдержалась, чтобы не сделать шаг назад, но это означало сдать границу. На улице очень жарко, естественно было бы пригласить его в тень, однако Джинни решила не обращать внимания на мелочи, она не шелохнется. Но может, она ведет себя глупо и просто в корне неверно оценивает ситуацию? Кажется, вся прислуга уже разошлась; интересно, как он вообще проник на территорию.

Она чувствовала даже запах его дыхания, а вместе с тем — нарастающую тревогу. Все работники на пастбищах, очень далеко, они ничего не услышат, а Хьюго, повар, уехал за продуктами в Карризо. Она абсолютна одна, а у этого человека может быть что угодно на уме.

— Знаете, я устала, — твердо сказала она.

Он кивнул, но продолжал говорить; снял шляпу, чтобы вытереть лоб, на котором не видно линии загара — конторский служащий. Повторил, что здесь неподходящее место для одинокой девушки, и холодок пробежал у нее по шее. Кажется, уже слишком поздно. Он получит все, чего добивается. Во рту пересохло. Собрав все силы, она выдавила:

— Если вы не уйдете, я вызову шерифа.

Он медлил, словно ждал подробных разъяснений, или, может, хотел показать, что уходит по собственной воле, просто ему уже пора. Но наконец дружески стиснул ее плечо и пожелал доброго дня.